Война во всем своем ужасе,

бессмысленная бойня,

самая зверская из глупостей.

Д. С. Мережковский

 

Не могу…

 

   Война — это не соревнование. Тут нет первых, вторых; нет лучших. На войне все герои: и тот, кто грудью защищает границу, и тот, кто четырнадцать часов трудится у станка, и тот, кто с последним патроном идет на таран, зная неизбежную участь, и тот, кто часами работает в ледяной воде, добывая торф.

   История этого простого солдата, имя которого затерялось во времени, проста. С одной стороны — он не совершил подвига, но в то же время… в то же время юный парень вновь доказал, что стойкость и мужество — в крови русского человека.

   О нем стало известно из местной газеты того времени. Но таких, как он, в годы Великой Отечественной войны было настолько много, что корреспондент лишь в пяти строках описал величие его поступка, даже не запомнив имя окровавленного, необычайно рано поседевшего солдата, доставленного накануне в лазарет. Однако чуть позже медсестре удалось разговорить молчаливого паренька и узнать о событиях того страшного дня.

   Дело было в первых числах декабря. Беспощадный враг рвался к Москве, стремясь взять защитников столицы в плотное кольцо. Ваня Иванов и его сослуживец Пётр Бубка вызвались произвести разведку.

— Товарищ капитан, разрешите нам с Петром пойти, — настаивал юный солдат. — Да я эти места знаю как свои пять пальцев. Родился я тут недалеко. В детстве облазил все… мне каждая тропинка знакома, каждый куст.

— Опыта у тебя нет, боец, — нехотя оторвался от карты командир и, смерив взглядом щуплую фигуру, продолжил: в разведку пойдут бывалые люди. И это не обсуждается.

— Но, товарищ капитан, — не унимался паренек, — так потеряются они. Тут места гиблые, болота. Не берите грех на душу.

— Ты тут свои антисоветские мысли не распространяй, — вмешался политрук. — Живо у меня не в разведку, а в Сибирь отправишься. Ишь чего городишь. Распустил ты их, товарищ Сёмин. Враг на пороге, а у тебя личный состав антисоветчиной занимается. Надо…

— Что «надо»? Что «надо», Кирилл Кириллович? — перебил его капитан. — Горяч ты слишком. Бойцы не спят уже больше трех суток, патроны на исходе, теплой одежды нет, хотя и обещали доставить еще неделю назад, еды не хватает. Что «надо»? Нам дали приказ — ни шагу назад, и мы умрем, но не пропустим немцев к Москве. Любой из них — герой, понимаешь? А ты приехал из тыла и рассказываешь, что «надо»! Да я за каждого головой поручусь!

— Ладно, ладно, — глядя на командира стрелковой роты, недовольно буркнул политрук.

Немного помолчав, он обратился к Ване Иванову:

— А ты правда из этих мест?

— Так точно, — отчеканил парнишка. — Из села Лучинское. Там немцы сейчас и… мамка с сестренкой.

Он понурил голову и тяжело вздохнул.

— Не горюй, Ванька, — поддержал бойца капитан. — Кто знает, может, им удалось эвакуироваться до прихода немцев.еще повидаетесь, вот увидишь.

— Так можно мне…

— Вот ты настырный! — усмехнулся командир, и в его глазах, несмотря на смертельную усталость, загорелись искорки. — Хорошо, так и быть. Разрешаю разведку. Но с тобой пойдут два опытных красноармейца, Пётр Бубка и Степан Ильин. Товарищ Бубка будет старшим группы, а ты — проводником. Двинетесь, когда стемнеет. Понятно? Смотрите не нарвитесь на засаду. Рыщут они тут, словно гончие в поисках жертвы. Запомните: вы должны вернуться. Ясно?

— Так точно, — отчеканил боец и тотчас вышел из землянки.

— Не нравится мне эта затея, — глядя им вслед, проговорил Кирилл Кириллович. — Провалят они дело. Особенно юнец.

— Он смышленый, хоть едва оперился, — отозвался товарищ Сёмин. — Знаешь, приписал себе два года, чертяка. Я, как узнал, хотел в тыл отправить, но он упросил оставить, да и товарищи за Ваньку вступились. Любят его тут. Балагур. Байками поднимает боевой дух да и шустрый до невозможности. Видел бы ты, как он раненых вместе со Светланой из-под огня вытаскивал. Словно заговоренный. Ни одна пуля его не берет.

— Посмотрим, — хмыкнул политрук и уставился на карту.

Но, видно, судьба в тот вечер отвернулась от парнишки. Не успели разведчики пройти и пятисот метров, как нарвались на немецкий секрет. Лежа в кустах под шквальным огнем, бойцы не могли даже вздохнуть.

— Твою мать, — выругался Степан Ильин, — кажись, меня задели. У, ироды окаянные. Ишь, накрыли. Вона оттудова бьют.

Он указал на еле выступающий во тьме пригорок.

— Перекрыть бы им глотку, но как? Засели, словно налим под корягой. Не вытащить.

— Думаю, я смогу, — немного поразмыслив, отозвался Ваня. — Я тут бывал, местность знаю. Разрешите, товарищ Бубка, я мигом. Одна нога тут, другая — там.

— Куда ты, дурья башка? — Петро дернул парня за штанину. — Еще нарвешься на немцев. Их тут тьма-тьмущая!

— Не нарвусь, глазом моргнуть не успеете, как я уже вернусь.

— Ну, как знаешь…

Едва Ваня успел отползти на тридцать метров, как землю за его спиной разорвал чудовищный взрыв. Вжавшись всем телом в колючий снег, солдатик на мгновение замер, словно парализованный. Но внезапная мысль, пронзившая сознание, заставила его поднять голову и обернуться. Ужасающая картина открылась его глазам: там, где еще недавно в надежде на спасение жались к земле его товарищи, теперь зияла обугленная, дымящаяся воронка. Вокруг, словно осенние листья, разбросаны окровавленные обрывки тел тех, с кем он еще вчера делил последний сухарь и мечтал о доме.

— Петро… дядя Стёпа… как же так? — прошептал он посиневшими от холода губами. — Вы же… вы же… сволочи, фрицы! Дайте только добраться до вас, тогда уж не пожалею для вас патронов, гады.

Ваня сжал кулаки. В его сердце запылала неугасимая ярость, подкрепленная стальной решимостью во что бы то ни стало выполнить задание. В память о погибших товарищах. Как и обещал командиру. Солдат хотел уже было встать, как вдруг его голова уперлась в холодную сталь ствола пистолета-пулемета.

— Hände hoch!.. Рьюкиверх, russische Schwein! Schnell![1]Вставать!

Ваня приподнял голову и увидел перед собой трех немецких солдат, вооруженных до зубов. «Эх, мне бы до автомата дотянуться. Всех положу! Ни одна тварь не выживет!» — промелькнуло в голове, когда взгляд упал на занесенный снегом автомат.

Медленно, стараясь не привлекать внимания, Ванька потянулся к оружию, но короткая очередь оборвала его движение. Обжигающая боль пронзила все тело бойца.

— Wagees nicht![2]Шьютить нет! — прорычал немец, ударив паренька прикладом по голове. — Вставать! Бьистро!

Через четверть часа Ваня и сопровождавшие его немецкие пехотинцы оказались в траншее, запруженной солдатами вермахта, которые о чем‑то говорили. С любопытством разглядывая щуплого паренька, они провожали его веселыми выкриками.

Несмотря на перебитую правую руку, ему связали запястья. Войдя в блиндаж, солдат вытянулся по стойке смирно:

— Herr Major, wir haben einen Gefangenen mitgebracht[3], — отчеканилфриц, подталкиваясолдатавперед. — Die anderen Menschen starben[4].

— Gut, du kannstgehen[5], — внимательно изучая пленного, ответил сухой длинный офицер с колючими глазами, одетый в походную куртку.

Пленный солдат стоял перед ним склонив голову. Нет, это был не страх. Страх давно покинул этого отважного юношу. В его груди билось сердце льва. Ивана терзала лишь одна мысль: он не выполнил задания. Подвел. Не справился.

— Слушать меня, — сквозь шум в ушах услышал Ваня, — я спрашивать, ты отвечать. Хорошо?

Немецкий офицер старательно подбирал слова, четко выговаривая каждый звук.

— Ты есть из какой дивизии?

Ванька приподнял лицо и хмуро покосился на стоящего напротив майора.

— Ты можешь молчать, глюпый Иван, но все равно сказать. Итак, ты есть из какой дивизии?

— Не могу знать, — глухо ответил солдатик.

— Из какого полка?

— Не могу знать, — повторил он.

— Где стоять ваш батальон? Сколько есть человек? Вооружение? Пушки, пулеметы? Сколько? Отвечай! — властно проговорил офицер, буравя паренька небесно-голубыми глазами.

Солдат хранил молчание, исподлобья сверля взглядом допросчика. Из простреленной руки сочилась кровь. Багряные ручейки медленно струились, падая крупными, обреченными каплями к его израненным ногам.

— Почему ты молчишь? — не выдержал майор. Его глаза заметали молнии. — Вы уже проиграть. Наша доблестная армия шагать в Москве через неделю. Мы строить новый мир, а вы будете нашими рабами. Вы быть только рабами, глюпые Иваны. Sie sind Untermenschen![6]Говори!

— Не могу.

— Почему ты не можешь? Отвечать!

Но Ванька, стиснув зубы, молчал, становясь с каждой минутой все бледнее и бледнее.

— Отвечать! — повторил офицер, расстегивая кобуру. — Почему ты молчишь? Я знать все равно. Ты скажешь: доб-ро-воль-но или нет, но ты скажешь.

— Не могу по долгу службы.

— Что есть «долг слюжбы»? — не понял немец, вопросительно приподняв бровь. — Сказать!

— Присяга.

— Какая… Что есть «присьага»?

— Солдатская. Я не могу выдать врагу тайны. Я поклялся, — твердо заявил Ваня, вскинув взгляд.

— Глюпый Иван, я стрелять в тебя. Слышать? Стрелять! — закричал майор, выходя из себя.

Упрямство и строптивость русского солдата, которого он вообще не считал за человека, привели его в бешенство.

— Не могу! — повторил солдат, решительно мотнув головой.

— Глюпый Иван, глюпое упрямство! — сквозь зубы произнес немец и, достав пистолет, выстрелил в плечо молодому бойцу.

Резкая боль, от которой помутнело в глазах, обожгла тело Ваньки. Он было качнулся, но в ту же секунду вновь ровно встал перед разъяренным офицером.

— Не могу! — процедил солдат.

— Не могу? — воскликнул немец, пораженный несговорчивостью солдата. — Ты сам хотеть…

Вновь раздался выстрел. Жгучая боль пронзила ногу бойца, и он повалился на землю, из раны хлынула кровь, заливая землю вокруг. Но молодой воин не собирался сдаваться. Преодолевая боль, Ваня собрал всю свою волю и поднялся, словно каменное изваяние. Он смело смотрел потускневшими глазами в лицо немецкому офицеру. «За нами Москва, — промелькнула в его памяти фраза командира, получившего приказ стоять до последнего. — Отступать нам некуда. Наше правительство и товарищ Сталин велели удержать рубеж, стоять до конца. И мы это сделаем. Сделаем, потому что любим свою Родину, наших близких, поддерживающих нас и верящих в нас. Сделаем, чтобы отомстить за смерть наших родных, друзей, соратников. Мы сможем, мы выстоим».

— Да, мы сможем, мы выстоим, — еле слышно прошептал паренек и еще крепче сжал зубы.

— Ты опять молчать? Зачем? Разве не больно? Если ты молчать, то я опять стрелять. Это есть мой долг.

— Не могу…

С любопытством разглядывая пленного, немецкий офицер с мгновение молчал, а потом задал вопрос:

— Кормить вас хорошо?

— Продовольствие имеем, по закону, — хмуро отозвался солдат.

— Голод есть? Вы есть голодный?

— Мы сытые, имеем все, что полагается солдату.

— Что вы есть? Еда! Ты понимать меня? Что вы кушать?

— Не могу выдавать врагам военной тайны.

— Присьага? Да? — усмехнулся немец. — Ты решать свою судьбу сам.

Майор отступил на два шага и вновь выстрелил в Ваньку. Превратив второе плечо пленника в кровавое месиво, немец с нескрываемым, почти научным интересом вглядывался в лицо юноши, едва державшегося на ногах. Его поражала несгибаемая воля этого русского воина.

— Не могу… солдатская присяга, — услышал тот слабый голос паренька.

Сквозь пелену ускользающего сознания, вызванную адской болью и стремительной потерей крови, Ванька услышал недовольное, но в то же время исполненное восхищения восклицание майора:

— Ты состоять из дерева или кирпича? Ты все повторять: не могу, присьага, не могу, присьага. Ты не знать других слов? Ты соврать мне, чтобы спасать жизнь. Соврать! Это не есть сложно! Дивизия, есть, пулеметы… соврать! Чтобы я не убить тебя за молчание.

— Перед смертью не врут, — ответил солдат и рухнул к ногам офицера, проваливаясь в беспамятство.

Глядя на распростертое бездыханное тело, немец долго размышлял о загадочной русской душе, которую, сколько ни изучай, все равно невозможно понять никому, кроме самих русских.

— Herr Major, Russisch! Sie kommen! Sie treten ein! — прокричалвбежавшийсолдат. — Was sollen wir tun?[7]

Спрятав пистолет в кобуру, офицер поспешил к выходу. Но, остановившись в дверях, он обернулся и бросил мимолетный взгляд на окровавленное тело, казалось, навеки затихшее на полу.

— Если русские все такие непреклонные, то мы уже проиграли войну… Не зря герр Отто фон Бисмарк как-то сказал: «Даже самый благополучный исход войны никогда не приведет к распаду России, которая держится на миллионах верующих русских греческой конфессии. Это государство даже после полного поражения будет оставаться нашим порождением, стремящимся к реваншу противником». Он был прав. Теперь я это понимаю.

С этими словами майор стремительно вышел из блиндажа.

На календаре было 5 декабря 1941 года.

«Малютка»

 

На кухне тускло горела керосиновая лампа. Две женщины, кутаясь в потерявшие вид пуховые платки, готовили скромный ужин, то и дело поглядывая на бушующую за окном метель. Пурга и завывание ветра наводили на них тоску, ибо они знали, что завтра все дороги, ведущие к Марьяновскому промкомбинату и в местную больницу, вновь будут занесены.

— Опять снег, — проворчала одна из женщин, с тоской поглядывая на сушившиеся возле печи ботинки. — Будь он проклят! Ненавижу зиму!

— Нинка, ну чего ты опять ноешь? Можно подумать, что твои сетования что-то изменят, — наливая в чашку кипяток, произнесла соседка.

— Тебе легко говорить, Полина, — огрызнулась Нина, — ты привыкла к холодам. У вас на Смоленщине, наверно, сугробы в два метра — обычное дело. А я всю жизнь прожила на юге. Мы отродясь не видывали снега. Да еще и в таком количестве. Почему нас не отправили в эвакуацию в Среднюю Азию? Зачем я здесь?

— Я не в силах ответить на этот вопрос… Кстати, ты слышала? У вас в цеху решили собрать деньги для наших бойцов. Мне говорила Тося на днях. Это правда? В больнице мы тоже собираем на самолет.

— Как не слышала? Слышала, — недовольно хмыкнула Нина. — Вот еще чего надумали! Нам самим мало, вон в тряпках, как оборванцы, ходим, а тут еще и кровно заработанные отдавать. Это задача нашего правительства, вот пусть и ищут деньги для фронта. Хватит с нас и того, что мы работаем от зари до заката, по четырнадцать часов в сутки. Ни отдохнуть, ни продохнуть. Дети недоедают, а они — «даешь помощь фронту!». А кто мне поможет? У меня трое детей, мал мала меньше.

— Что ты такое говоришь? — ахнула Полина. — Как же тебе не стыдно! Сейчас всем тяжело. Ты думаешь, ТАМ, под пулями, легко? Вспомни о муже и брате! Каково им?

— А вот представь, что нестыдно. Они далеко, а я тут, и это на меня смотрят изо дня в день три пары голодных глаз, а не на них, — вспыхнула Нинка, поджав губы, взяла кастрюлю с жидким супом и демонстративно отправилась к себе в комнату.

— Почему тетя Нина такая сердитая? — спросила вошедшая в кухню маленькая хрупкая девчушка лет пяти. Она залезла на стул и устремила на мать чистый, как утренняя роса, взгляд. — Она на что‑то рассердилась? За то, что я не разрешила Славику взять мой карандаш? Так я сейчас принесу ему, мне не жалко… пусть только тетя не злится.

— Нет, что ты, милая. Просто мы хотим собрать деньги для наших солдат… для твоего папы и другим героям, чтобы они поскорее вернулись домой. Тетя Нина считает, что у них и так все есть.

Ада мигом спрыгнула со стула и исчезла в коридоре. Вернувшись спустя мгновение, она протянула маме зажатые в кулаке монеты. Эти сбережения девчушка копила на куклу. Единственную игрушку она потеряла во время бомбежки еще в Сычёвке. Тогда, в хаосе вражеского налета, матери было не до безделушек.

— На вот, возьми! Я очень-очень хочу, чтобы папа поскорее вернулся.

Смахнув внезапно набежавшую слезу, Полина прижала к себе дочурку и нежно поцеловала.

— Я тоже очень скучаю по твоему отцу, моя хорошая, — борясь с волной нахлынувших чувств, ответила Полина. — Но все же не надо. Оставь себе.

— Но, мамочка…

— Если хочешь, то собери сама… Ладно, давай поужинаем и спать. Мне завтра рано вставать на работу.

Всю ночь, слушая завывания ветра за окном, Ада думала, как она, маленькая девочка, мгновенно повзрослевшая с началом войны, сможет собрать деньги и помочь горячо любимому папе одолеть врага. «Как? — задавала малышка себе вопросы. — Что я могу? Что?» И лишь на рассвете, когда свирепая метель начала стихать, измученный бессонницей и усталостью мозг подбросил идею, от которой на душе у девчушки стало легко, и она мгновенно заснула.

 

[1]…русская свинья! Быстро! (нем.)

[2] Не сметь!

[3]Герр майор, мы привели пленного.

[4]Другие погибли.

[5]Можешь идти.

[6]Вы недочеловеки.

[7]Русские, они идут. Они наступают! Что нам делать?